143
АРХАИЧЕСКИЙ ЭТАП
Древностью в отношении к истории Китая мы называем время с середины II тыс. до н. э. по III в. н. э. В нем мы различаем три большие эпохи: эпоху племенных союзов — Шан-Иньского (XVIII—XII вв. до н. э.) и Чжоуского (XII—VIII вв. до н. э.), эпоху городов-государств (лего — VIII—III вв. до н. э.) и эпоху Империи (III в. до н. э. — III в. н. э.).
Археологические данные свидетельствуют, что культура на территории Китая, во всяком случае в районе среднего течения Хуанхэ, стала возникать еще до сложения Шанского племенного союза, т. е. в III тыс. до н. э.; по месту находок ее называют культурой Яншао; но других материалов, кроме археологических, от этого времени у нас нет. От времени же Шанского союза, вторую половину которого обычно называют Иньским, до нас дошли письменные памятники, первые в истории китайской культуры вообще — это буцы, «гадательные словеса», надписи, вырезанные на костях животных, панцирях черепах и бамбуковых планках. Надписи эти относятся ко второй половине II тыс. до н. э., к последнему этапу истории Иньского союза и начальному Чжоуского. Они дают важный материал для суждения о различных сторонах жизни того времени, свидетельствуют о раннем появлении письменности (а это означает — достаточно развитой культуры), о языке того времени, но к литературе отношения не имеют. К началу литературы можно отнести эдикты и указы древних правителей (среди них такие, которые по характеру и стилю могут считаться первыми образцами риторической прозы), гадательные формулы, поговорки, приметы, заклинания (в них есть образцы афористической прозы), наконец, песни, оды и гимны. Все они относятся к XII—VII вв. до н. э.
Переведем эти даты на язык истории; XII век до н. э., особенно его середина, — период большого исторического значения: по традиционному обозначению это время ослабления, а затем падения царства Инь и появления на его месте царства Чжоу; в свете современных научных представлений — время распада одного, более раннего племенного союза — Иньского — и образования другого, более позднего — Чжоуского. Возможность письменной фиксации словесных произведений уже конца Иньской эпохи предполагается на основании упомянутых «гадательных словес», в большой части относящихся ко времени Иньского царства; существование письменности в дальнейшем удостоверяется сохранившимися надписями на бронзовых сосудах, относящихся ко времени Чжоуского царства. Произведения древней словесности в общем — памятники Чжоуского царства.
Что же оно такое, это Чжоуское царство?
Отделить исторически реальное в этих памятниках от созданного исторической фантазией нелегко. Эпоха Чжоуского царства еще в Древности стала «золотым веком» китайской истории. Мысль о «золотом веке» появляется тогда, когда народ, вышедший на арену исторической жизни, уже полностью испытывает ее трудности и тяготы и начинает мечтать о лучшей жизни. Желание думать о такой жизни как о чем-то вполне возможном побуждает воображаемую картину ее относить не к будущему, т. е. к тому, чего еще не было и что только может быть, а к прошлому, т. е. к тому, что уже безусловно было и, следовательно, вполне может быть и опять. С представлением о «золотом веке» мы встречаемся во времена Конфуция, т. е. в VI—V вв. до н. э., причем большую роль в укреплении этого представления сыграл он сам. Создавая свою картину наилучшего общественного строя и стремясь придать ей максимальную убедительность, он ссылается на то, что такой строй уже был когда-то. Главное место в этом «когда-то» занимало Чжоуское царство.
На такой почве сложились произведения, рисующие это царство. Главное из них — «Чжоу ли» («Законы Чжоу»), т. е. описание установлений и порядков этого царства. В этом памятнике причудливо смешано историческое и вымышленное; а то, что в нем в какой-то мере отражает реально-историческое, либо прямо представлено в категориях позднейшего общественного строя, либо осознано в свете этих категорий.
144
Поскольку же последние сформировались в условиях государства в точном историческом содержании этого явления, постольку и царство Чжоу стало государством, да еще высокоорганизованным.
Историческая наука позволяет проникнуть через этот покров вымысла и переосмысления. За ним мы видим картину племенного союза на его поздней стадии — стадии перерастания его в государство.
Союз этот слагался из большого числа племенных групп. В повествованиях о царстве Чжоу можно найти указания, что в начале Чжоу (в конце XII в. до н. э.) их было более тысячи, в конце же (в первой половине VIII в. до н. э.) их было несколько более ста. Из этих цифр можно заключить, что история царства Чжоу характеризуется процессом постепенного уменьшения числа племенных групп либо вследствие слияния нескольких соседних, либо в результате включения более слабых в состав более сильных.
Территория, занятая племенной группой, называлась «земля» (ди); центром ее было «селение» (и). Объединение нескольких групп называлось го — словом, впоследствии получившим значение «государство». В составе такого местного объединения главы отдельных групп были «держателями земли» или «держателями селения», главы же го именовались хоу — словом, впоследствии получившим значение «князь». Князь был главой объединения нескольких племенных групп, его селение, несомненно самое крупное по размерам, было общим центром всего объединения — городом. Такой город-центр также назывался го, что подчеркивало единство в те времена двух категорий: города и государства.
Все эти местные объединения, «княжества», в совокупности составляли царство Чжоу, т. е. считали главу рода Чжоу своими общим вождем, который рассматривался как ван — царь, вожди же местных племенных объединений были чжухоу — князьями этого царства. Отношение князей к царям сводилось, надо полагать, к участию в Совете и общих предприятиях, главным образом военных, а также к обязанности подношений, даров.
В чжоуское же время оформилось и первое классовое деление общества. Оно связано с появлением рабов. В источниках упоминается по крайней мере о четырех категориях подневольных. Все они составляли класс несвободных, которому противостоял класс свободных. К классу свободных принадлежали земледельцы, ремесленники, весь простой народ (шужэнь); к этой же массе примыкали служилые люди (ши), составлявшие верхний слой свободного населения. О различном положении простого народа и служилых людей можно судить по одному из более поздних, но все же сохраняющих отзвуки древности памятников — «Лицзи» («Записи правил», или «Книга обрядов»); говоря о законах (ли), т. е. правилах общественной жизни и поведения человека, действующих в упорядоченном, культурном обществе, этот памятник указывает, что такие законы не относятся к «низам» — простому народу (ся шужэнь); говоря же о наказаниях, отмечает, что такие наказания не относятся к «верхам» — «большим мужам» (шан дафу). Таким образом, и в среде свободных, т. е. в составе самого племени, существовали свои слои, что свидетельствует о делении общества на привилегированных — управляющих — и лишенных таких привилегий — управляемых. Добавим, что территория Чжоуского царства занимала среднюю часть бассейна Хуанхэ, главным образом те земли, которые в позднейшее время вошли в состав провинций Шэньси и Хэнань.
Приблизительно к середине XII в. до н. э. относятся древнейшие памятники китайской словесности, наиболее ранними из которых считаются гао — обращения, эдикты.
Понять текст этих древних документов нелегко, настолько далек их язык от тех норм древнего китайского языка, которые представлены в более поздних произведениях той же Древности. Многие из последующих исследователей древней письменности даже сомневались в возможности вообще понять их во всей полноте, а к числу таких исследователей принадлежали и Хань Юй, один из ученейших людей Китая VIII в. н. э., и Чжу Си, бывший не только выдающимся философом, но и замечательным филологом XII в. Все же основное содержание этих эдиктов ясно: это речи, обращения правителей к народу. Необходимость в таких обращениях возникала в связи с особой важностью сложившейся тогда ситуации, как, например, произошло с эдиктом Пань-гэна, вероятно самым древним из этого вида произведений.
Пань-гэн — шанский царь, т. е. вождь шанского племени, — задумал переход всего племени из занимаемого им района, из страны Гао, в другой — в страну Инь. Ко времени Пань-гэна навыки оседлого существования были уже настолько прочны, что к замыслу вождя относились очень враждебно. Преодолеть это враждебное отношение и должно было обращение Пань-гэна, в котором необходимость перехода мотивировалась бедствиями, причиняемыми разливами реки. По-видимому, обращение достигло своей цели: переход в страну Инь произошел, и Шанское царство с того времени превратилось в Иньское.
145
Другой, не менее важной причиной было вызвано обращение, названное «Великим обращением» («Да гао»). Оно относится уже ко времени Чжоуского царства. Основатель этого царства У-ван, ниспровергший царство Инь, все же оставил основной район этого царства сыну умерщвленного последнего иньского царя, приставив к нему троих опекунов из своей семьи. Однако после смерти У-вана вспыхнуло восстание, и Чэн-ван, молодой чжоуский царь, вынужден был предпринять поход против мятежников. В призыве к такому походу и в объяснении обстоятельств, его вынудивших, и состоит обращение Чэн-вана, начинающееся торжественными словами: «Обращаюсь ко всем — к вам, владыкам страны, к вам, вершащие дела», т. е. к князьям, правителям отдельных частей страны, и к слугам-министрам.
К более позднему времени относятся другие дошедшие до нас произведения этой поры древности. О более позднем их происхождении свидетельствуют их содержание, форма, язык и стиль. Это уже не эдикты — речи, обращения к народу, а как бы декларации, манифесты, своего рода указы. Наиболее прославленный из них — «Хун фань» («Великий закон об управлении»), как впоследствии истолковал это название Конфуций. Этот документ отнесен ко времени У-вана, т. е. к самому началу Чжоуского царства. В нем есть краткая вступительная часть, возможно, более позднего происхождения, призванная объяснить появление самой декларации.
«Прошло тринадцать лет [со времени вступления У-вана на престол царства Чжоу]. И вот пришел ван к Цзи-цзы [мудрому сановнику последнего иньского царя, не пожелавшему перейти на службу к У-вану] и сказал: „Цзи-цзы! Небо незаметно для нас руководит людьми, помогает им устраивать свою жизнь. А я вот не знаю, в чем же состоят правила управления?“» Далее следует ответ сановника, т. е. изложение того, что тогда считали основными положениями при управлении государством. Небо и преподало правителям эти основы. Дело отнесено ко времени Юя — одного из трех, как тогда верили, царей-мудрецов (шэн ван) глубокой древности. Люди сильно страдали от разливов реки, и вот один герой, по имени Гунь, вознамерился бороться с разливами при помощи запруд. Это было его ошибкой. Он нарушал естественный порядок вещей: река должна течь, это свойство самой природы воды. Поэтому «Владыка», как сказал Цзи-цзы, т. е., видимо, «Владыка Неба», разгневался и не преподал этому неразумному «Великий закон об управлении», поскольку тот явно не был способен его понять. Гунь был наказан смертью. Его сыну Юю Небо и преподало «Великий закон об управлении». На этом «вступление» заканчивается.
Иллюстрация:
Сосуд в виде птицы
Бронза. Период Иньского царства
(XVIII—XII вв. до н. э.). Пекин. Музей Гугун
Изложение самого закона строится по определенной схеме. Сначала статьи просто называются; затем объясняется, что следует разуметь под этими наименованиями; наконец, дается подробное разъяснение их. Так, в первых двух статьях документа характеризуются «пять стихий» и «пять дел». Первая стихия — вода; вторая — огонь; третья — дерево; четвертая — металл; пятая — земля. Первое дело — как держать себя. Второе — как говорить. Третье — как видеть. Четвертое — как слышать. Пятое — как думать.
Поскольку причиной преподания закона послужило непонимание того, что у природы есть свои законы, с которыми люди должны считаться, постольку дальнейшее объяснение «пяти стихий», т. е. пяти элементов материальной природы, сведено к разъяснению природы каждой из этих стихий.
«Вода — влага, она стремится вниз. Огонь — пламя, он стремится вверх. Дерево — прямизна и кривизна. Металл — податливость и изменяемость [т. е. подверженность обработке]. Земля —
146
злаки [т. е. способность производить хлебные злаки] и ограды [т. е. способность служить материалом для возведения оград, стен и т. п.]. При объяснении «пяти дел» сообщается: «Пристойность [поведения] создает дисциплину. Соответствие [в речи] создает порядок. Ясность [видения] создает прозорливость. Отчетливость [обдумывания] создает мудрость».
К числу прославленных древних произведений принадлежат «Два уложения» и «Три плана» («Сань люэ»). Под такими наименованиями известны декларации, манифесты на тему о мудром правителе, об управлении государством, об обязанностях человека, о добродетели и пороке. Произведения эти, несомненно, более позднего происхождения, чем описанные выше. Это видно и из их языка, и из содержания, но отнесены они к Древности более далекой, чем время Чжоу и даже Инь: героями их являются Яо, Шунь и Юй — цари-мудрецы мифических времен.
Наука отрицает какую бы то ни было степень историчности этих царей-мудрецов; они порождение исторической легенды. Однако легенды эти возникли еще в древности. Для Конфуция, человека VI—V вв. до н. э., Яо, Шунь и Юй были столь же реальны, как Вэнь-ван, У-ван — основатели Чжоуского царства, как Чжоу-гун — особо почитаемый Конфуцием строитель этого царства. Легенда создала для этих царей-мудрецов даже особое царство, назвав его Ся. Но легенда стала создаваться, видимо, задолго до Конфуция и, насколько можно судить, к VIII в. до н. э., т. е. к концу Чжоуского царства, в своих существенных частях уже сложилась полностью.
К такому заключению нас приводят факты, что в «Луньюе», памятнике, в котором зафиксированы слова и дела Кун-цзы (Конфуция), не раз упоминается некое произведение древности, именуемое «Шу» («Писание»), а в одном месте оно даже цитируется.
«Луньюй» сложился в середине V в. до н. э., но Конфуций жил раньше — во второй половине VI — первой четверти V в.; поэтому можно полагать, что и в его время, т. е. в VI в., было известно древнее произведение, которое сначала под названием «Шан-шу» («Писание о Древности»), а затем — «Шуцзин» дошло до нас. Но исследователи нашли цитату из него еще и в другом, более раннем памятнике, относящемся к VIII в. до н. э. Это и позволяет думать, что уже к тому времени древние произведения — эдикты, декларации, указы — были сведены в некий свод, именуемый в дальнейшем «Шу» — «Писание».
Своим появлением «Шуцзин» обязан, надо думать, писцам, т. е. грамотеям, обслуживавшим аппарат управления в Чжоуском царстве, и вместе с тем его историографам. Видимо, от них попали в текст эдиктов и деклараций некоторые объяснительные элементы, стилистическая инородность которых очень чувствуется.
В дошедшем до нас «Шуцзине» есть части, несомненно относящиеся к гораздо более позднему, отнюдь не чжоускому времени. Не следует забывать, что известная нам редакция «Шуцзина» относится ко II в. до н. э. Однако поскольку Яо, Шунь и Юй еще задолго до Конфуция уже прочно утвердились в исторической легенде, постольку и отнесенные к ним «уложения» и «планы» принадлежат к рассматриваемому — первому — периоду Древности.
«Шуцзин» обычно фигурирует как исторический памятник, его название принято передавать как «Книга Истории». Но если материал «Шуцзина» и может что-либо дать историку, то в той же степени и в том же смысле, в каком может дать материал историку Эллады древняя «Илиада». «Шуцзин», как и «Илиада», принадлежит прежде всего литературе.
Прозу «Шуцзина» можно охарактеризовать как риторическую. Изложение строится приемами плавной, размеренной речи. Эта размеренность строится на чередовании равномерных строк, как правило, из четырех мор. Возможная монотонность преодолевается введением кое-где строк из другого числа мор — трех или двух. Если подставить на место каждой моры китайского текста русский одноударный комплекс, начало «Яо дянь» («Уложения Яо») читается так:
То было когда-то, очень давно.
Яо-Властитель. Он звался «Доблести луч».
Сдержан, светел, просвещен и глубок — всегда и во всем.
Воистину скромен. Умел уступать.
Свет от него — повсюду кругом...
Мир и покой он племени дал.
И жило племя ясно, светло.
В согласии были страны вокруг.
Когда же там возникал беспорядок,
Улаживал все.
В тексте широко представлен прием соположений и противоположений образов, понятий, изречений. Изложение распадается на отдельные отрезки — своего рода строфы. Таким образом, перед нами — проза, но проза поэтическая, т. е. данная приемами словесного искусства.
Конфуций, как сообщает «Луньюй», говорил не только о «Шу», «Писании»; еще чаще он упоминал «Ши». И то, что он при этом имел в виду, также относится к ранним памятникам древнего словесного искусства, в некоторых
147
частях восходящих к тому же времени, что и наиболее ранние произведения риторической прозы — к XII в. до н. э. И так же, как и в риторической прозе, к этой более древней части добавлялись и более поздние. Исследователи считают, что произведения, получившие название ши и объединенные в поэтическом своде «Шицзин», создавались с XII по VII столетие до н. э.
Слово ши мы передаем русским «стихотворение», хотя эти стихотворения тогда не читались, а пелись. Но уже в древности различали само пение и слова, которые пелись.
В «Шуньдянь» («Уложении Шуня»), одном из памятников, включенных в «Шуцзин», говорится: «ши — слово о мыслях, гэ — пение слов». Иначе, ши — не песня как таковая, а слова песни.
Эти слова строятся рядами — строками с определенным числом лексических единиц в каждой. Поскольку каждая лексическая единица в китайском языке составляет слог, постольку строка есть сочетание некоторого числа равномерных величин — стоп. Наиболее часто встречающийся размер — строка в 4 стопы:
Гуань гуань цзюй цзю
цзай хэ чжи чжоу
яо тяо шу нюй
цзюнь-цзы хао цю.
Созвучные согласованные окончания конечных слогов образуют рифму. Эти конечные рифмы могут располагаться в различном порядке: а — а — в — а, как это представлено, например, в приведенном четверостишии (где рифмующиеся слоги в древности произносились одинаково — «у»), а также в порядке а — а — в — в, а — в — а — в и др. В русском переводе, воспроизводящем расположение рифм в приведенном четверостишии, оно звучит так:
Утки, я слышу, кричат на реке предо мной.
Селезень с уткой слетелись на остров речной...
Тихая, скромная, милая девушка ты,
Будешь супругу ты доброй, согласной женой.
(Здесь и далее цитаты из «Шицзина»
даны в переводе А. Штукина)
Как видно уже из приведенного примера, строки в «Шицзине» слагаются в строфы. Размеры строф различны: наиболее часто встречаются строфы из 2, 4, 6 и 8 стихов; однако преобладают строфы из 4 стихов.
Благозвучие стихотворения может достигаться и соположением слов с одинаково звучащими начальными согласными (например, линь — лань); или одинаково звучащими конечными вокальными комплексами (например, тао — тяо). Своеобразный эвфонический эффект создают повторы слов и целых строк. О повторах обоих видов можно судить хотя бы по такому стихотворению:
Персик прекрасен и нежен весной —
Ярко сверкают, сверкают цветы.
Девушка, в дом ты вступаешь женой —
Дом убираешь и горницу ты.
Персик прекрасен и нежен весной —
Будут плоды в изобилье на нем.
Девушка, в дом ты вступаешь женой,
Горницу ты убираешь и дом.
Повторы могут даже составлять эвфоническую и ритмическую основу всего стихотворения:
Рву да рву подорожник —
Все срываю его.
Рву да рву подорожник —
Собираю его.
Рву да рву подорожник —
Рву все время его.
Рву да рву подорожник —
Чищу семя его.
Свои особенности имеет и риторическая сторона стихов «Шицзина». Одной из очень распространенных риторических фигур является зачин. Роль его может быть различной: в одних случаях он служит как бы образным введением в последующую часть, излагающую тему всего целого; в других он служит общепоэтическим вступлением.
Зачин первого вида встречается, например, в следующем стихотворении:
Вот одинокая груша растет.
Влево она от пути.
Милый ко мне, одинокой, домой
Все собирался прийти.
Сердцем моим так люблю я его!
Чем напою, накормлю я его?
Вот одинокая груша растет
Там, где пути поворот.
Милый ко мне, одинокой, домой
Звать на гулянье придет.
Сердцем моим так люблю я его!
Чем напою, накормлю я его?
Зачин второго вида мы находим в другом стихотворении:
Лист пожелтелый, лист пожелтелый
Ветер несет в дуновенье своем.
Песню, родной мой, начни, — я хотела
Песню продолжить, мы вместе споем.
Лист пожелтелый, лист пожелтелый
Ветер кружит и уносит с собой...
Песню продолжи, родной, — я хотела
Песню окончить с тобой.
148
К риторическим фигурам можно отнести и построение всего стихотворения на одном образе:
Синяя муха жужжит и жужжит,
Села она на плетень.
Знай, о любезнейший наш государь, —
Лжет клеветник, что ни день.
Синяя муха жужжит и жужжит,
Вот на колючках она.
Всякий предел клеветник потерял —
В розни и смуте страна.
Синяя муха жужжит и жужжит
Там, где орех у плетня.
Всякий предел клеветник потерял —
Ссорит он вас и меня.
К числу обычных приемов принадлежат, разумеется, всякого рода сравнения. Хороший пример их своеобразия дает стихотворение, в котором воспевается молодая жена:
Пальцы — как стебли травы, что бела и нежна...
Кожа — как жир затвердевший, белеет она!
Шея — как червь-древоед белоснежный, длинна.
Зубы твои — это в тыкве рядком семена.
Лоб — от цикады, от бабочки брови... Княжна!
О как улыбки твои хороши и тонки,
Резко сверкают в глазах твоих нежных зрачки.
О чем же пели в те далекие времена?
Темы песен чрезвычайно разнообразны. Одной из самых распространенных является, конечно, любовь.
Сорняк рву я
В поселке Мэй.
О ком тоскую?
О Цзян моей!
Жди меня в тутах!
В Шангун жди меня!
Над Ци проводи меня!
Жито рву я
В поселке Мэй,
О ком тоскую?
Об И моей!
Жди меня в тутах!
и т. д.
Репу рву я
В поселке Мэй.
О ком тоскую?
Об Юн моей!
Жди меня в тутах!
и т. д.
Как бы ответом девушки звучит песня, из которой мы приведем первую строфу:
Чжуна просила я слово мне дать
Не приходить к нам в деревню опять.
Веток на ивах моих не ломать.
Как я посмею его полюбить?
Страшно прогневать отца мне и мать!
Чжуна могла б я любить и теперь,
Только суровых родительских слов
Девушке нужно бояться, поверь!
Особое место занимают свадебные песни:
Когда топорище ты рубишь себе —
Ты рубишь его топором.
И если жену избираешь себе —
Без свах не возьмешь ее в дом.
Когда топорище рублю топором,
То мерка близка, говорят.
Увидел я девушку эту — и вот
Сосуды поставлены в ряд!
Примечательны многие песни, говорящие о горе жены, забытой или оставленной мужем ради новой жены. Есть даже поэма, посвященная этой теме.
Особый цикл составляют песни, посвященные трудовой жизни народа. Приведем две строфы из одной такой песни:
Много нам сеять на поле — большое оно.
Мы приготовили все — отобрали зерно.
Все приготовили мы, за работу пора;
Каждая наша соха, как и надо, остра.
С южных полей начинаем мы землю пахать,
Всяких хлебов мы довольно посеять должны.
Княжеский правнук доволен, что всходы пышны,
Прямо они поднялись, высоки и сильны.
Вот уж и колос встает, наливает зерно,
Вот и окрепло и стало добротным оно.
Травы и плевелы время выпалывать нам
И уничтожить грызущих ростки червяков,
Корни, коленца и листья грызущих жуков,
Чтоб не вредили в полях восходящим хлебам.
Предок полей, собери их, не медля ни дня,
Духом могучий, их ввергни в пучину огня!
Разумеется, часто встречаются песни, относящиеся к войне. Многие из них выражают жалобы земледельца, оторванного от своего труда; мужа, вынужденного оставить жену, семью; матери, оставшейся одной; жены, полной неотступной думы о муже в далеком походе:
О ратей отец!
Мы — когти и зубы царям!
Зачем ты ввергаешь нас в горькую скорбь?
Нет дома, нет крова нам.
О ратей отец!
Мы когти царя на войне!
Зачем ты ввергаешь нас в горькую скорбь?
Нет ныне приюта мне.
О ратей отец!
Не счесть тебя умным никак!
Зачем ты ввергаешь нас в горькую скорбь —
И сир материнский очаг?
149
Много песен сложено на темы, которые с полным основанием можно назвать гражданскими. Среди них особое место занимают песни о смуте в стране. Они называют и тех, кто повинен в смутах, в бедствиях народа. Это прежде всего правители и их советники:
Далекое небо простерло внизу на земле
Одну лишь немилость, и гнев его грозный жесток!
Советы царю, зарождаясь в неправде и зле, —
Когда остановят они свой губительный ток?
Благие советы бывают — не следуют им,
Напротив, — дают исполненье советам дурным.
Услышу я эти дурные советы царю —
И вот я великой печалью и скорбью томим!
Особую ненависть народ питает к клеветникам. Вот две строфы из песни, бичующей клеветников:
Причудливо вьется прекрасный узор —
Ракушками тканная выйдет парча.
Смотрю я на вас, мастера клеветы!
Давно превзошли вы искусство ткача.
Созвездие Сита на юге блестит,
Язык растянув, непомерно для глаз.
Смотрю я на вас, мастера клеветы,
Кто главный теперь на совете у вас?
Из приведенных материалов видно, что в древних ши мы находим лирическую поэзию — любовную, бытовую, обрядовую, гражданскую.
Наряду с песенной лирикой в древних ши многое принадлежит эпосу. Мы можем даже найти несколько видов эпического творчества. Так, например, отчетливо выделяются поэмы на исторические сюжеты. В нескольких таких поэмах запечатлена история племени чжоу, особенно ее начальный период.
К историческим поэмам следует отнести песни, рассказывающие о походах, особенно против «варваров», т. е. иноплеменников. Несколько поэм рисуют походы на предков будущих гуннов.
К эпическому творчеству принадлежат и различные славословия, поэтические панегирики древним правителям. Особо превозносятся в них оба устроителя Чжоуского царства: Вэнь-ван («Царь просвещенный»), при котором началась борьба с царством Инь, и его сын У-ван («Царь воинственный»), ставший первым правителем нового царства.
Однако далеко не все такие стихи являются прославлением древних правителей. Собственно говоря, прославляются только те, кто был признан народом. И совершенно иное отношение к правителям, не заслужившим, как сказано в обращении к У-вану, «веру в царя у народа». Яркое изображение такого правителя дано, например, в поэме «Поучение правителю»:
Если же ныне блуждает правитель иной,
Сам поднимает он смуту в правленье страной,
Доблести духа в себе ниспровергнул давно
И погрузился бездумно в одно лишь вино.
Ты хоть утехам безмерно предаться готов,
Разве не вспомнишь и ты о наследье отцов?
Не устремишься ль душою ты к древним царям,
Правилам светлым ужель не последуешь сам?
Настоящей инвективой звучат стихи к царю Ю-вану. Вот начало их:
Я взор подъемлю к небесам,
Но нет в них сожаленья к нам.
Давно уже покоя нет,
И непосильно бремя бед!
Где родины моей оплот?
Мы страждем, гибнет наш народ:
Как червь, его грызете вы,
Мученьям нет конца, увы!
Законов сеть и день, и ночь
Ждет жертв — и нечем им помочь!
Вообще говоря, обращения к правителям явно распадаются на два вида, причем почти одинаково представленных: на славословия и на обличения. Таким образом, те мотивы творчества, которые мы при обзоре лирики обозначили как гражданские, столь же ярко представлены и в эпосе.
Наконец, можно найти и эпические песни, к которым подошло бы наше определение «баллада». Одной из таких баллад является замечательная песня «Седьмая луна» («Ци юэ»), описывающая трудовой год. В ней — все: и смена времен года, и картины природы, и жизнь людей в каждое время года, и их труд:
В дни первой луны пахне́т холодок,
В луну вторую мороз жесток,
Без теплой одежды из шерсти овцы
Кто год бы закончить мог?
За сохи беремся мы в третьей луне,
В четвертую в поле пора выходить —
А детям теперь и каждой жене
Нам пищу на южные пашни носить.
Такова древняя лирическая и эпическая поэзия Китая. Как отмечалось, она вся была соединена с музыкой — вокальной и инструментальной. Эта музыка до нас не дошла, так что мы не знаем, как все эти песни пелись и как их напевы отражались на ритмике самих песен. Однако слова этих лирических или эпических песен до нас дошли, и их собственную музыку мы знаем: это их эвфоническая, ритмическая и метрическая стороны. Соединение этих трех элементов делает музыкой и стихотворение — музыкой человеческой речи.
150
В заключение можно сказать, что 305 песен, образовавших впоследствии особую «Книгу Песен» («Шицзин»), принадлежат к поэтическим памятникам мирового значения.
Риторической прозой, лирической и эпической поэзией не ограничивается наследие словесного искусства китайской Древности. Есть еще одна его часть — афористическая проза.
Раскроем снова «Луньюй» — тот самый, в котором, как было сказано, содержатся упоминания о «Шу» («Писании») и о «Ши» («Стихах»). В этом произведении в уста Конфуция вложены и такие слова: «Если бы мне добавили годов жизни, я еще лет пятьдесят изучал бы „И“, и, возможно, у меня уже не было бы больших ошибок» («Луньюй», VII, 17).
Что же такое эти «И» («Перемены»), или иначе «Ицзин» («Книга Перемен»)?
Уже в «Шу» встречаются упоминания о гаданиях. Но в древности гадали не только на панцирях черепах и стеблях тысячелистника, тогда гадали на «триграммах» — так обычно передают на европейских языках древнее китайское слово гуа.
Гуа — чертеж, состоящий из трех продольных линий — «черт», как мы передаем китайское слово сяо (название этих линий). Черты эти двух видов: цельная и прерванная, т. е. разделенная посредине. Каждая триграмма состоит из разной комбинации тех или иных черт. Есть триграммы, состоящие из одних цельных черт, есть — из одних прерванных; есть триграмма, в которой верхняя и нижняя черты цельные, средняя — разделенная; есть и обратная и т. д. Всего из таких комбинаций получилось восемь триграмм. Это и есть ба гуа, «восемь гуа» — основа особой системы гадания.
Своеобразие этой системы в том, что она строится на понятии противоположностей: цельная черта — символ положительного начала — Ян, разделенная — отрицательного — Инь. Такими словами древние китайцы обозначали эти противоположности, исходя из первоначального значения Ян и Инь: сторона горы, освещенная солнцем, и теневая сторона. А за первоначальным образом света и тьмы потянулся уже целый ряд противопоставлений: небо и земля, тепло и холод, мужчина и женщина и т. д. В результате триграммы стали символами перемен — процесса бытия, воспринимаемого как действие противоположных сил.
«Восемь триграмм» породили «шестьдесят четыре гексаграммы», т. е. чертежи из шести черт — двух триграмм.
Однако одними чертежами дело не ограничилось: к ним были добавлены слова. «Восемь триграмм» стали символами неба, земли, грома, воды, ветра, горы, огня, водоема. К каждой гексаграмме же оказались прикреплены целые словесные формулы. Например, ко второй гексаграмме в «И»: «Княжичу есть куда выступить. Продвинется он — заблудится. Последует — найдет господина. Благоприятно: на юго-западе найти друзей, на северо-востоке — потерять друзей. Пребудет в стойкости — будет счастье». (Здесь и далее цитаты из «Ицзина» даны в переводе Ю. Щуцкого.)
К шестой: «Обладателю кривды — препятствие. С трепетом блюди середину — счастье. Крайность — несчастье. Благоприятен переход через великую реку».
К двадцать четвертой: «Выйдешь, войдешь — не будет вреда. Друзья придут — хулы не будет. Вернешься обратно на свой путь. Через семь дней — возврат. Благоприятно иметь куда выступать».
Понять такие формулы нелегко. Существует литература, старая и новая, дающая им различные толкования. Несомненно, однако, одно: перед нами приметы, гадательные формулы, заклинания, поговорки, изречения народной мудрости и т. д., т. е. разные виды афоризмов.
Афоризм как род словесного творчества должен что-то сформулировать, что-то внушить, преподать. Подобного рода практическое назначение обусловило и особые формы выражения. Хань Юй, ученый VIII в. н. э., назвавший язык древних эдиктов маловразумительным, об афоризмах «Ицзина» говорил иначе: «Они необычны и точны». Вряд ли можно более лаконично и в то же время в сущности исчерпывающе охарактеризовать языковую сторону афоризма.
Точность, т. е. неизбыточность языковых средств, — обязательное требование для афоризма, поскольку он должен прямо, непосредственно, сразу воздействовать на разум и чувство. Точность же эта, требующая притом максимальной выразительности, достигается обращением к образу или даже символу. Обращение к символу и составляет, по-видимому, то, что Хань Юй назвал «необычностью».
К этим двум сторонам афоризма следует добавить третью — речевую организованность. Она может выражаться по-разному: мерностью — построением всего целого на определенном ритме; параллелизмом — лексическим или синтаксическим.
К какому времени относятся афоризмы при триграммах и гексаграммах, сказать трудно, но безусловно, что к ранней поре китайской Древности; скорее всего, к той же эпохе Чжоуского царства. Во всяком случае, об этих «И» («Переменах») мы знаем, как о «Чжоу И», т. е. «Чжоуских Переменах».
Древняя афористическая проза не исчерпывается поговорками, приметами, гадательными
151
формулами, заклинаниями и другими подобными жанрами; к ней необходимо отнести изречения назидательного характера; все то, что входило тогда в орбиту «Ли» — «Правил».
По своему значению «Правила» — нечто исключительно важное: «С песен начинают, на правилах утверждаются, музыкой завершают», — сказал Конфуций («Луньюй», VIII, 8). «На то, что не правила, — не смотри! Того, что не правила, — не слушай! Того, что не правила, — не говори! Не по правилам не действуй», — сказал он в другом месте («Луньюй», XII, 1).
Что же такое эти «Правила»? «При жизни родителей служи им по правилам. Когда они умрут, похорони их по правилам. Жертвы им приноси по правилам», — таково одно из разъяснений Конфуция («Луньюй», VI, 5). И далее: «Если правительство придерживается Правил, управлять народом легко» («Луньюй», XIV, 44). «Он (учитель, т. е. Конфуций) расширяет меня просвещением, обуздывает меня правилами», — сказал Янь Юань, ученик Конфуция («Луньюй», IX, 10).
Из этих примеров легко понять, что «Правила» — это предписания, регулирующие поведение людей, их общественные обязанности. В то же время это и законы государственного управления. «Инь (т. е. Иньское царство) следовало правилам царства Ся; царство Чжоу следовало правилам Инь» («Луньюй», II, 23). Короче говоря, «Правила» — это нормы обычного права и государственного закона; только не надуманные, не искусственные, не изобретенные людьми, а выработанные самой жизнью, подсказанные ею. Поскольку Конфуций так много о них говорил, постольку ясно, что в его время «Правила» не только существовали, но и воспринимались в значении общезначимых общественных норм. Были ли они уже в его время объединены в какой-нибудь свод, мы не знаем, но о том, что подобный свод образовался, во всяком случае, еще в Древности, знаем хорошо, знаем и как ои назывался: «Лицзи», «Записи правил», или «Книга Обрядов».
С наследием шу, ши, и, ли и начала свою жизнь китайская литература средней, классической поры своей Древности. «Кун-цзы постоянно говорил о ши, шу и о соблюдении ли», — утверждает «Луньюй» (VII, 18). «Луньюй» — первый памятник литературы классической Древности; Кун-цзы же (Конфуций) — первый герой этой литературы.
Именно — литературы, а не словесности. Материал у словесности и литературы один и тот же — человеческое слово. Произведение как словесности, так и литературы возникает тогда, когда слово становится искусством. В этом аспекте словесность и литература идентичны. Но они различны в своем общественном существе: словесность возникает с того времени, как человек начинает создавать культуру и жить ее жизнью; литература начинает существовать с того момента, когда словесные произведения превращаются в особую отрасль общественной жизни и деятельности, когда они начинают выполнять свою собственную общественную миссию, т. е. когда словесное творчество получает значение особой социальной категории. Видимым знаком этого момента служит появление в языке понятия «литература».
Понятие это в разных языках передается разными словами. Разными не только по звучанию, но и по своему исходному значению. В европейских языках это слово — «литература», в китайском, а от него в корейском и японском — вэньсюэ. Но вэньсюэ — его поздняя форма; первоначальная же — просто вэнь. Именно в этой форме слово со значением «литература» широко представлено в «Луньюе».
Из этого же памятника мы узнаем, что в человеке тогда различали две стороны. Одну обозначали словом чжи, другую — вэнь. Чжи — это человеческая натура, природные свойства человека. Первоначальное значение слова вэнь — узор, рисунок. Поскольку вэнь противопоставляется чжи, т. е. данному самой природой, постольку оно означает что-то приобретенное человеком; приобретенное им и в то же время его украшающее.
«Луньюй» так определяет сферу вэнь: «Когда молодой человек почтителен к родителям, привязан к братьям; когда он скромен, правдив; когда он с любовью относится к людям — он этим всем приближается к человеческому началу в себе. И если у него еще останутся силы, он изучает вэнь» (I, 6). Следовательно, вэнь — не обычные, простые свойства человеческой натуры, а приобретаемые моральные качества. Конфуций сказал о своих учениках, что одни из них лучше всего проявляют себя в нравственном поведении (дэ син), другие — в ораторском искусстве (яньюй), третьи — в политических делах (чжэн ши), четвертые — в изучении вэнь (XI, 2). Вэнь — то, что изучают, точнее, то, чем человек обогащает себя, свой внутренний мир. «Он расширяет меня этой вэнь», — сказал о своем Учителе один из его учеников — Янь Юань. Не означает ли это, что под вэнь нужно понимать образованность, просвещенность, культурность? Стоит только так понять это слово, как сразу же становятся понятными те слова, которые были выше приведены: «Когда в человеке одерживает верх чжи (свойства самой его натуры), получается дикарство (е); когда же одерживает верх вэнь (образованность, культурность), получается
152
одна ученость (ши)», — сказал Конфуций («Луньюй», VI, 18). Заканчивается же эта тирада такими словами: «Вот когда и естественные свойства человеческой натуры, и приобретенная культурность в человеке сочетаются, получается цзюньцзы (человек высоких достоинств)».
Упорядоченное общество появляется не сразу: можно указать момент, когда это происходит. Для Конфуция — это время Чжоу, и тогда же, по его словам, появилась и вэнь — просвещение, культура. «Эпоха Чжоу, — сказал Конфуций, — последовала за первыми двумя (т. е. Ся и Инь). Блистательна стала тогда в ней культура!» («Луньюй», III, 14). Если считать, что именно в эпоху Чжоу племенной союз превратился в государство, т. е. в классово организованное общество, придется заключить, что для Конфуция и его времени эпоха организованного человеческого общества с действующими в нем правилами — общезначимыми нормами — связывается с образованием государства. Следовательно, тогда и возникает вэнь как особая категория, действующая в этом обществе.
Что же, считал Конфуций, входит в состав этой вэнь — образованности, культуры? «То, что содержится в шу, ши и ли: именно об этих вещах постоянно и говорил Учитель» («Луньюй», VII, 18). Произведения словесности Чжоуской эпохи стали достоянием и эпохи последующей, в ней составили вэнь, т. е. образованность, культуру — материал и средство обогащения человеком своего сознания, своего внутреннего мира.
Таково первоначальное содержание понятия «литература» в Китае. Вместе с тем это и первая в Китае концепция литературы как общественной категории особого рода. О том, как высоко оценивалась общественная роль литературы, можно судить по весьма экспрессивным словам, приписываемым в «Луньюе» тому же Конфуцию. Когда во время странствий Конфуцию однажды грозила опасность, он сказал: «Вэнь-вана уже нет. Но разве вэнь не во мне? Если бы Небо хотело уничтожить эту вэнь, я не смог бы стать ее носителем. А раз Небо не уничтожило эту вэнь, то что мне эти куанцы!» («Луньюй», IX, 5).
В таком свете и следует понимать в истории китайского общества первоначальный смысл слова «литература»; первоначальный не этимологически (этимологически он идет от понятия «узор»), а общественно-исторически. Слово «литература» тогда было синонимом слов «просвещение, культура», только культура духовная, и притом не принадлежащая человеку по его природе, а им приобретенная и запечатленная в слове.
Так родилось в умах китайского общества понятие литературы как особой категории, действующей в обществе организованном, жизнь и деятельность которого подчинены правилам — нормам.
В «Исторических записках» отца китайской истории Сыма Цяня (146—86 гг. до н. э.) есть такое место: «В древности стихотворений (ши) было более трех тысяч. Конфуций отбросил негодные и взял то, что соответствует правилам (ли) и должному (и)». Стать вэнь, литературой, могли, следовательно, только те стихотворения, которые отвечали общественным нормам, иначе — тому, что тогда считалось основами организованной общественной жизни.
Обратим внимание, однако, еще на одну подробность: древние стихотворения (ши) не все, оказывается, удовлетворяли условиям «вхождения в литературу». Достойным этого были признаны 305 из них, т. е. всего одна десятая. Как нас убеждает вся дальнейшая история литературы в Китае, отбор стал необходимым условием становления литературы; «отбор» — из чего? Из «словесности».
Конфуций считался составителем не только будущего «Шицзина»; как передают источники, он составлял и «Шу», т. е. будущий «Шуцзин». В чем состояла его работа, в точности мы не знаем, но по аналогии с «Ши» возможно предположить, что и здесь был произведен некоторый отбор материала. И именно благодаря этому шу — так же, как и ши, — из словесности перешло в литературу.
Следует тут же сказать и о втором, столь же важном моменте в создании литературы или, иначе, в переходе какого-либо произведения из сферы словесности в сферу литературы: момент этот — переосмысление.
Конечно, там, где оно требовалось, и так, как требовалось. В канонизированный «Шицзин» включена уже цитированная нами древняя песня жениха:
Утки, я слышу, кричат на реке предо мной.
Селезень с уткой слетелись на остров речной.
Тихая, скромная, милая девушка ты,
Будешь супругу ты доброй, согласной женой.
Однако в «Шицзине» эта песня уже интерпретируется как прославление добродетели супруги Вэнь-вана, отца У-вана, первого царя Чжоуского царства.
Искажение? Нет, переосмысление. Нужное? Да, для своего времени, для своей цели нужное. И пожалуй, нет во всей истории литературы ни одного сколько-нибудь значительного, игравшего большую общественную роль произведения, которое бы не переосмысливалось каждой эпохой по-своему. Таков факт, и не считаться
153
с ним историку литературы нельзя. История великих произведений литературы не ограничивается временем их появления, их поколением; многие такие произведения продолжают существовать века и даже тысячелетия. И они всегда переосмысливаются. Интерпретация литературного произведения — неизменный спутник самого произведения, если угодно, тот его элемент, который именно и движется в истории.
Именно эти особенности литературного развития обнаруживались еще в Древности — при самом рождении литературы. Во всяком случае, в «китайском варианте» начала истории литературы как словесного искусства.
